Неточные совпадения
Он
вышел из луга и пошел по большой дороге
к деревне. Поднимался ветерок, и стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять
к вам в
деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет
к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а
выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Самгин постоял у двери на площадку, послушал речь на тему о разрушении фабрикой патриархального быта
деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и
вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал
к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то. У него сложилось такое впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое,
к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.
«Где же тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может
выйти разве пролог
к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой роман найду я там, в глуши, в
деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
Они тихо сошли с горы по
деревне и по большой луговине
к саду, Вера — склоня голову, он — думая об обещанном объяснении и ожидая его. Теперь желание
выйти из омута неизвестности — для себя, и положить, одним прямым объяснением, конец собственной пытке, — отступило на второй план.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не
к лицу. Однако ж пора было вернуться
к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и
вышли на широкую поляну.
Татьяна Борисовна отправила
к племяннику двести пятьдесят рублей. Через два месяца он потребовал еще; она собрала последнее и
выслала еще. Не прошло шести недель после вторичной присылки, он попросил в третий раз, будто на краски для портрета, заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна отказала. «В таком случае, — написал он ей, — я намерен приехать
к вам в
деревню для поправления моего здоровья». И действительно, в мае месяце того же года Андрюша вернулся в Малые Брыки.
Чертопханов успокоился, подошел
к Тихону Иванычу, взял его за руку, дерзко глянул кругом и, не встречая ни одного взора, торжественно, среди глубокого молчания,
вышел из комнаты вместе с новым владельцем благоприобретенной
деревни Бесселендеевки.
От
деревни Кокшаровки дорога идет правым берегом Улахе, и только в одном месте, где река подмывает утесы, она удаляется в горы, но вскоре опять
выходит в долину. Река Фудзин имеет направление течения широтное, но в низовьях постепенно заворачивает
к северу и сливается с Улахе на 2 км ниже левого края своей долины.
От гольдских фанз шли 2 пути. Один был кружной, по левому берегу Улахе, и вел на Ното, другой шел в юго-восточном направлении, мимо гор Хуанихеза и Игыдинза. Мы выбрали последний. Решено было все грузы отправить на лодках с гольдами вверх по Улахе, а самим переправиться через реку и по долине Хуанихезы
выйти к поселку Загорному, а оттуда с легкими вьюками пройти напрямик в
деревню Кокшаровку.
Утром, как только мы отошли от бивака, тотчас же наткнулись на тропку. Она оказалась зверовой и шла куда-то в горы! Паначев повел по ней. Мы начали было беспокоиться, но оказалось, что на этот раз он был прав. Тропа привела нас
к зверовой фанзе. Теперь смешанный лес сменился лиственным редколесьем. Почуяв конец пути, лошади прибавили шаг. Наконец показался просвет, и вслед за тем мы
вышли на опушку леса. Перед нами была долина реки Улахе. Множество признаков указывало на то, что
деревня недалеко.
В 10 часов утра отряд наш, во главе с Паначевым, выступил из
деревни и направился кверху по реке Вангоу. Нам предстояло перевалить через хребет, отделяющий Даубихе от Улахе, и по реке, не имеющей названия,
выйти к устью Фудзина.
Летами, голосом, чертами лица, насколько запомнил их рассказчик, проезжий тоже подходил
к Рахметову; но рассказчик тогда не обратил особого внимания на своего спутника, который
к тому же недолго и был его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком-то городишке,
вышел в какой-то
деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей вероятности, это был Рахметов, а впрочем, кто ж его знает?
В нашей местности исстари так повелось, что
выйдет молодой человек из кадетского корпуса, прослужит годик-другой и приедет в
деревню на хлеба
к отцу с матерью.
Стрелкову подтвердили стеречь Сережку и, как только появится, не
высылая в
деревню, представить в Москве в рекрутское присутствие и сдать в солдаты, разумеется, в зачет. Но матушка не ограничилась этим и призвала
к допросу старика Сергеича.
— Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает — дурачок… Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку: сам гол, а рубашка за пазухой. Всею
деревней не угадать… Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а как зовут — и не знаете. Оно и
выходит, что птица не
к рукам…
Неизвестно, что
вышло бы со временем из мальчика, предрасположенного
к беспредметной озлобленности своим несчастием и в котором все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские сабли не заставили дядю Максима поселиться в
деревне, в семье сестры.
Между девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая преграда; у них и у нас были уже свои секреты; как будто они гордились перед нами своими юбками, которые становились длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими же в первое воскресенье
вышла к обеду в таком пышном платье и с такими лентами на голове, что уж сейчас видно было, что мы не в
деревне и теперь все пойдет иначе.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист
к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит
к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я
к пастуху попросить огня в трубку, а в это время
к тому подходит другой пастух — из
деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно
вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
— Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в
деревне, захаживал
к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью,
высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.
Приехали мы в село поздно, когда там уж и спать полегли. Остановились, как следует, у овинов, чтоб по
деревне слуху не было, и
вышли из саней. Подходим
к дому щелкоперовскому, а там и огня нигде нет; начали стучаться, так насилу голос из избы подали.
В начале семидесятых годов Ольга Васильевна Ладогина, девятнадцати лет,
вышла из института и прямо переселилась в
деревню к отцу.
И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а дома у нас теперь в
деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут, щи с зашеиной варят жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам отец Илья много пить не может: в господском доме ему дворецкий рюмочку поднесет; в конторе тоже управитель с нянькой
вышлет попотчует, отец Илья и раскиснет и ползет
к нам на дворню, совсем чуть ножки волочит пьяненький: в первой с краю избе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уж более не может и все под ризой в бутылочку сливает.
И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня белая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился
к князю в его
деревню, потому что он этим временем в отставку
вышел, и говорю...
Самые, что называется, коренники деревенские, которые как
вышли в отставку в корнетских доспехах, так и не выезжали из
деревень, и те, с осуществлением эмансипации, сразу почувствовали себя способными и наклонными скорее
к городскому, нежели
к деревенскому делу.
К разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а
к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку
вышел и в
деревню удалился; так и умер, а всегда говорил: «для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай», и он в себе человека уважал, как немногие уважают.
Надежда Антоновна. Я писала
к мужу в
деревню, чтоб он нам
выслал денег. Мы много должны, да на зиму нам нужна очень значительная сумма. Сегодня я получила ответ…
«P. S. Должные мною вам двести рублей я
вышлю, как только приеду
к себе в
деревню, в Т…ую губернию. Также прошу вас не говорить при Дарье Михайловне об этом письме».
— С какою же целью?» Справившись у повстречавшегося слуги и узнав, что Марья Александровна была в
деревне и привезла с собою Афанасия Матвеича, в белом галстухе, и что князь уже проснулся, но еще не
выходил вниз
к гостям, Павел Александрович, не говоря ни слова, поднялся наверх
к дядюшке.
Выношенного ястреба, приученного видеть около себя легавую собаку, притравливают следующим образом: охотник
выходит с ним па открытое место, всего лучше за околицу
деревни, в поле; другой охотник идет рядом с ним (впрочем, обойтись и без товарища): незаметно для ястреба вынимает он из кармана или из вачика [Вачик — холщовая или кожаная двойная сумка; в маленькой сумке лежит вабило, без которого никак не должно ходить в поле, а в большую кладут затравленных перепелок] голубя, предпочтительно молодого, привязанного за ногу тоненьким снурком, другой конец которого привязан
к руке охотника: это делается для того, чтоб задержать полет голубя и чтоб, в случае неудачи, он не улетел совсем; голубь вспархивает, как будто нечаянно, из-под самых ног охотника; ястреб, опутинки которого заблаговременно отвязаны от должника, бросается, догоняет птицу, схватывает и падает с добычею на землю; охотник подбегает и осторожно помогает ястребу удержать голубя, потому что последний очень силен и гнездарю одному с ним не справиться; нужно придержать голубиные крылья и потом, не вынимая из когтей, отвернуть голубю голову.
Отдохнув немного после свадебного шуму, новые мои родители начали предлагать мне, чтобы я переехал с женою в свою
деревню, потому что им-де накладно целую нас семью содержать на своем иждивении. Я поспешил отправиться, чтобы устроить все
к нашей жизни — и, признаться, сильное имел желание дать свадебный бал для всех соседей и для тех гордых некогда девушек, кои за меня не хотели первоначально
выйти. Каково им будет глядеть на меня, что. я без них женился! Пусть мучатся!
Чужая рука расстегивала единственную пуговицу, портки спадали, и мужицкая тощая задница бесстыдно
выходила на свет. Пороли легко, единственно для острастки, и настроение было смешливое. Уходя, солдаты затянули лихую песню, и те, что ближе были
к телегам с арестованными мужиками, подмаргивали им. Было это осенью, и тучи низко ползли над черным жнивьем. И все они ушли в город,
к свету, а
деревня осталась все там же, под низким небом, среди темных, размытых, глинистых полей с коротким и редким жнивьем.
Стадо только что
вышло с овсяного жнивья на грязную, испещренную раздвоенно-копытными следами черноземную, взрытую колеями большую грунтовую дорогу и с неперестающим мычанием и блеянием подвигалось
к деревне.
Была бы она дама и неглупая, а уж добрая, так очень добрая; но здравого смысла у ней как-то мало было; о хозяйстве и не спрашивай: не понимала ли она, или не хотела ничем заняться, только даже обедать приказать не в состоянии была; деревенскую жизнь терпеть не могла; а рядиться, по гостям ездить, по городам бы жить или этак года бы, например, через два съездить в Москву, в Петербург, и прожить там тысяч десять —
к этому в начальные годы замужества была неимоверная страсть; только этим и бредила; ну, а брат, как человек расчетливый, понимал так, что в одном отношении он привык уже
к сельской жизни; а другое и то, что как там ни толкуй, а в городе все втрое или вчетверо
выйдет против
деревни; кроме того, усадьбу оставить, так и доход с именья будет не тот.
Напала на нее пуще того тоска несосветимая, две недели только и знала, что исходила слезами; отпускать он ее никак не отпускал, приставил за нею караул крепкий, и как уж она это спроворила, не знаю, только ночью от них, кормилец, тайком сбежала и блудилась по лесу, не пимши, не емши, двое суток,
вышла ан ли
к Николе-на-Гриву, верст за тридцать от нашей
деревни.
И отправляют парнишку с Веденеем Иванычем, и бегает он по Петербургу или по Москве, с ног до головы перепачканный: щелчками да тасканьем не обходят — нечего сказать — уму-разуму учат. Но вот прошло пять лет: парень из ученья
вышел, подрос совсем, получил от хозяина синий кафтан с обувкой и сто рублей денег и сходит в
деревню. Матка первое время, как посмотрит на него, так и заревет от радости на всю избу, а потом идут
к барину.
На Петров день и барину оброк
выслал, а
к Новому году и остальную половину, и сам сошел в
деревню. Так он ходит каждый год, а там, как бог посчастливит, так и хозяйство заведет: смотришь — и дом с белендрясами [Белендрясы — резные деревянные украшения на деревенских домах.] вытянул… Все это хорошо, когда хорошо идет, а бывает и другое.
Пачпорт у меня
вышел, из
деревни не шлют; я было
к одному господину, которому от нашего помещика приказанье было, — так и так, говорю, нельзя ли мне выдать билет.
Лёня ездил
к Есенину в
деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не
выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту… (Мысленно и медленно обхожу ее:) Лёнина черная головная гладь. Есенинская сплошная кудря, курча. Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы.
Скоро мне стали видны поля, лес и у леса
деревня, и
к деревне идет стадо. Я слышал голоса народа и стада. Шар мой спускался тихо. Меня увидали. Я закричал; и бросил им веревки. Сбежался народ. Я увидел, как мальчик первый поймал веревку. Другие подхватили, прикрутили шар
к дереву, и я
вышел. Я летал только 3 часа.
Деревня эта была за 250 верст от моего города.
Наутро видит Жилин — ведет красный кобылу за
деревню, а за ним трое татар идут.
Вышли за
деревню, снял рыжий бешмет, засучил рукава, — ручищи здоровые, — вынул кинжал, поточил на бруске. Задрали татары кобыле голову кверху, подошел рыжий, перерезал глотку, повалил кобылу и начал свежевать — кулачищами шкуру подпарывает. Пришли бабы, девки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потом кобылу, стащили в избу. И вся
деревня собралась
к рыжему поминать покойника.
Минею Парамонову с осиповским токарем идти было по дороге, но
к ним пристал и дюжий Илья, хоть его
деревня Пустобоярово была совсем в другой стороне. Молча шли они, и, когда
вышли за ежовскую околицу, вымолвил слово Илья...
Судья отвернулся и принялся за ягоды. Цвибуш и Илька
вышли со двора и пошли
к мосту. Цвибушу хотелось остаться отдохнуть в
деревне, но не хотелось действовать наперекор Ильке…Он поплелся за ней, проклиная голод, щемивший его желудок. Голод мешал ему соображать…
— Но все равно, — отвечала, подумав минуту, Лариса. — Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому что, если она еще неделю не переедет в
деревню, то, верно, сама ко мне заедет, а Михайло Андреевич такой нецеремонливый, что, может, даже и нарочно завернет
к нам. Тогда, встретясь с ним здесь или у Синтяниных, ты должен будешь отдать визит, и в барышах будет только то, что старик
выйдет любезнее тебя.
— Конечно, я понимаю, что возможно и спастись, потому что в Петербурге я могу никуда не
выходить и сидеть, запершись, в какой-нибудь комнате, а в вашей
деревне там все эти становые и все прочее в вашей воле, да и
к тому же я могу переезжать из уезда в уезд, и меня моя драгоценная супруга не изловит.
— Вообрази же, что он, мерзавец, выдумал: пользуясь тем, что он имеет
деревню, он составил против нас аристократическую партию, чтобы осмеять отца, — и когда мой отец
выходил из костела, их несколько человек подскочили
к жандарму, который зовет экипажи, и говорят: «Зови Войцицкого кочь!» — это заседателя.
И
вышло так, что все мое помещичье достояние пошло, в сущности, на литературу. За два года с небольшим я, как редактор и сотрудник своего журнала, почти ничем из
деревни не пользовался и жил на свой труд. И только по отъезде моего товарища 3-ча из имения я всего один раз имел какой-то доход, пошедший также на покрытие того многотысячного долга, который я нажил издательством журнала
к 1865 году.
Путники
выходят из рощи и идут по опушке
к чернеющей дороге. Гром мало-помалу утихает, и раскаты его слышатся уже издалека, со стороны
деревни.
Путники
выходят из
деревни и по пыльной дороге направляются
к синеющей вдали графской роще.
К ней версты две будет. А тучи уже заволокли солнце и скоро на небе не остается ни одного голубого местечка. Темнеет.
Вышла Анютка из избы и давай бог ноги куда глаза глядят. Всю ночь по лесу путалась, а утром выбралась на опушку и побежала по дороге. Дал бог, повстречался ей писарь Егор Данилыч, царство небесное. Шел он с удочками рыбу ловить. Рассказала ему Анютка всё дочиста. Он скорей назад — до рыбы ли тут? — в
деревню, собрал мужиков и — айда
к леснику!